00:11
'Заброшенный дом'
Случалось ли вам когда-нибудь растворяться в подъезде? Во всех его шорохах, в дрожи усталых лестниц, в трещинах краски и пятнах облупившейся штукатурки по стенам?
На четвёртом этаже истерично хлопают двери и звучит, распространяясь эхом по этажам, развесистый мат — там творится драма, достойная Шекспира. На девятом двое подростков, показательно сплёвывая на пол, курят заныканные за решёткой, между труб, сигареты, и столь же показательно мрачно высказываются о жизни — такой, как они её себе представляют. На втором этаже три крысы — взрослая самка и два темношёрстных подростка — задумали кражу из переполненного мусоропровода. Отзвук точечных движений их лапок растворяется в рваных изгибах трещин на краске; матушка-крыса и её крупная дочь подсаживают свою тонкую гибкую родственницу на край бездны и отходят по разные стороны, готовясь поймать скидываемые вниз дары. На двенадцатом этаже пахнет краской — закутанная в капюшон фигура рисует неоново-зелёным баллончиком на стене улыбающуюся рожицу с потёкшими глазами; нелепо одетый бородатый парень за спиной художника складывается пополам от хохота, в то время как чертящий улыбку раздражён — он настораживается при каждом шорохе. На четырнадцатом напротив выбитого окна кто-то выкуривает последнюю сигарету и в который раз улыбается мысли провести последние секунды в свободном полёте. С грохотом, достойным Дикой Охоты вниз несётся мусор, завершая падение болезненным аккордом хрупкого стекла.
Шорох полиэтиленового пакета, наконец сброшенного издёрганным деревом, растворяется в тёмных углах двора и перелистывает иллюзию. Сколько я могу себя вспомнить и лет до тринадцати, подъезд был моим храмом. Его размалёванные стены и облупившиеся лестничные пролёты были моей первой аудиторией. Я помню его, как часть себя. Дом 32, квартира 11. Лошадка-ложка для обуви и красные обои в прихожей. Зимняя шапка с пуговицей-якорем вместо кокарды. Я помню, откуда я родом.
На четвёртом этаже истерично хлопают двери и звучит, распространяясь эхом по этажам, развесистый мат — там творится драма, достойная Шекспира. На девятом двое подростков, показательно сплёвывая на пол, курят заныканные за решёткой, между труб, сигареты, и столь же показательно мрачно высказываются о жизни — такой, как они её себе представляют. На втором этаже три крысы — взрослая самка и два темношёрстных подростка — задумали кражу из переполненного мусоропровода. Отзвук точечных движений их лапок растворяется в рваных изгибах трещин на краске; матушка-крыса и её крупная дочь подсаживают свою тонкую гибкую родственницу на край бездны и отходят по разные стороны, готовясь поймать скидываемые вниз дары. На двенадцатом этаже пахнет краской — закутанная в капюшон фигура рисует неоново-зелёным баллончиком на стене улыбающуюся рожицу с потёкшими глазами; нелепо одетый бородатый парень за спиной художника складывается пополам от хохота, в то время как чертящий улыбку раздражён — он настораживается при каждом шорохе. На четырнадцатом напротив выбитого окна кто-то выкуривает последнюю сигарету и в который раз улыбается мысли провести последние секунды в свободном полёте. С грохотом, достойным Дикой Охоты вниз несётся мусор, завершая падение болезненным аккордом хрупкого стекла.
Шорох полиэтиленового пакета, наконец сброшенного издёрганным деревом, растворяется в тёмных углах двора и перелистывает иллюзию. Сколько я могу себя вспомнить и лет до тринадцати, подъезд был моим храмом. Его размалёванные стены и облупившиеся лестничные пролёты были моей первой аудиторией. Я помню его, как часть себя. Дом 32, квартира 11. Лошадка-ложка для обуви и красные обои в прихожей. Зимняя шапка с пуговицей-якорем вместо кокарды. Я помню, откуда я родом.
Не на шутку задумался, что загадать.
