Снилась дача, которую мы так пока и не продали. Был довольно мокрый летний день.
Я встречался с девушкой лет тридцати, которая доводила меня до ручки своей холодностью: она ни на что никак не реагировала и в постели была бревном, но была очень красивой. Я злился на неё и пытался хоть как-то расшевелить, но мне не удавалось.
А потом мы пошли гулять с Максимовной. У пожарного пруда Максимовна начала трясти дерево, чтобы на нас упали капли с листвы. Внезапно я почувствовал, что мне за шиворот льётся целый водопад, холодный и не очень чистый. Оказывается, на дереве висел какой-то полиэтилен, в который набралось очень много дождевой воды. Я обозвал Максимовну дурой, она извинилась. Потом Максимовна запрыгнула на какой-то мосток, такой длинный, что расстояние его от конца до берега, противоположного тому, от которого он начинался, было не больше двух метров. Мосток был сколочен таким образом, что расширялся к основанию. Мы с Максимовной бежали по нему под песню, повествующую о шахматных терминах (там точно была "защита Лужина", а больше из той песни я ничего не помню). У берега мосток оканчивался хлипкой деревянной решёткой, заграждающей путь. Максимовна перелезла через неё и велела мне делать то же самое. Я начал перелезать, уже заранее зная, что это не очень хорошая идея - под моим весом решётка сломалась, и я упал.
— Ну вот зачем я тебя послушал?! — спросил я Максимовну.
— Да ладно, зато так полезнее: видишь, теперь это похоже с того берега на выломанные каменные ворота...
Почему так полезнее я выяснять не стал, зная, что как обычно нарвусь на шокирующе логичные объяснения, почему нужно делать именно так, с дурными примерами из жизни тех, кто так вовремя не сделал.
Мы возвращались домой, и вдруг я увидел на внутренней стороне открытой двери дома, который уже давным-давно заброшен, приклеенный скотчем белый листок с нарисованной на нём нашей дачной ёлкой и надписью: "Ёлка значит Никита. С **.**.1991г." (число и месяц я не запомнил, но почти уверен, что это был день покупки дачи). Я задержался у этого объявления, и вдруг увидел в дверном проёме дедушку. Он выглядел так, как всегда ходил на даче - голый по пояс, в рабочих штанах и белом платке по-пиратски, очень загорелый. Я кинулся к нему на шею. "Наконец-то ты вернулся!" - сказал я. Он кивнул и пошутил на тему моей бороды. "Сейчас, надо еду приготовить" - сказал дедушка, и подошёл к плите у дальней стены большого зала с земляным полом, занимавшего весь этаж заброшенного дома и освещаемого только открытыми дверями. В зале стояли длинные обеденные столы, за которыми сидели чумазые люди в рабочей одежде. Это было что-то вроде столовой на стройке. Дедушка стоял у плиты и жарил что-то, мешая металлической лопаткой, а я смотрел на него и пытался вспомнить, почему мы так давно не виделись. Сейчас я заметил, что его волосы стали длиннее и он очень сильно похудел. Дедушка вернулся с кастрюлей, вышел на улицу и поставил её на верстак. "Ты к нам надолго?" - спросил я. "Теперь уже на год, наверное, а может и насовсем останусь..." - "Вот и правильно! Оставайся! А то столько времени уже сидишь на своём Севере, что у меня уже ощущение возникло, будто ты умер". Дедушка усмехнулся, пробормотал что-то, что мне не удалось расслышать, и снова скрылся в дверном проёме. Тут я вспомнил кладбище в Гатчине, фотографию на фарфоре, и изумился: "А кому тогда этот памятник?!". Я почувствовал, что вот-вот заплачу. Но дедушка вернулся с поварёжкой и начал разливать грибной суп-пюре по голубым коробочкам с надписью "ПУАГРЭ".