На Новогодних праздниках я отправился в Москву, чтобы познакомиться с коллегами, повидаться с друзьями и снова попытаться прочувствовать город — не дорос ли я до его понимания наконец?

Тотальное неприятие Москвы, унаследованное по праву рождения в Петербурге, растворилось вместе с юношеским максимализмом. Постоянное сравнение столиц неизменно в пользу своей, Северной, давно перестало восприниматься как нечто волнующее. Отчасти потому, что такие сравнения выдают в человеке провинциала, коим петербуржец по определению являться не может, а ещё потому, что смотря на вещи по-взрослому, невозможно не признавать, что в Москве всё организованно лучше (и это утверждение будет справедливо для любого без исключения города России и, скорее всего, доброй половины Европы).

Но это всё я понимал и раньше, а от нового приезда ждал иного понимания, поскольку теперь обладал принципиально новым опытом — я узнал, что могу жить вне Петербурга. Вот уже полгода я с семьёй обретаюсь на Вятке, в маленьком городе Слободском, в часе езды от Кирова. И что самое поразительное, совсем не скучаю по родному городу. Признаться, это обстоятельство вводит меня в ступор. Впрочем, анализировать его сейчас хоть и заманчиво, но значило бы отсрочить переход к первой истории (Москва) и сделать совсем уже призрачным переход ко второй (Коллективное страдательное). Так что остановлюсь на том, что теперь я знаю, что могу жить в других городах, что там вообще возможно жить, и конечно, мне было интересно посмотреть с этой позиции на Москву, пусть и в исключительно теоретическом аспекте.

Москва поражает точностью своих выверенных механизмов при общей видимости хаоса. Гигантскими шестернями взаимонаправленного вращения кольцевых дорог, линий метро и маршрутов электропоездов. Мне невозможно представить, как и какой ценой достигается эта чёткость работы. Электрички ходят с интервалами в шесть минут, а поезда метро — в одну минуту, и даже автобусы почти никогда не изменяют своему расписанию. Курьеры доставляют любые продукты домой за 20 минут, а местные жители ждут, что с года на год супермаркеты начнут открывать на срединных этажах торговых комплексов. В Москве совершенно не за чем иметь машину — её негде парковать. Но до любого места можно легко добраться на общественном транспорте, без пробок и проволочек, ровно за то время, которое показывает мобильный навигатор. И за всей этой чёткостью стоит не искусственный интеллект (во что было бы проще поверить), а тысячи и тысячи живых людей.

Москва так и осталась для меня непостижимой и заставляла всю поездку, практически каждую её минуту, против собственного желания оставаться на стрёме. Своей возмутительной огромностью, с трудом умещённой на карте, восьмиполосными улицами и тротуарами шириной с провинциальный проспект, тоталитарным ампиром с пролётами арок, рассчитанными на небольшой самолёт, статуями в два и в три человеческих роста. Колоссальность Москвы во всём будто бы специально призвана подчеркнуть ничтожность оказавшегося в ней человека, низводя его до малозаметного стаффажа на своих видах.
Впечатление усиливалось общей безлюдностью, вызванной то ли непривычными для местных холодами, то ли затянувшимися выходными, то ли лёгким запахом тревоги в воздухе, всё ещё не воздушной...

Москва смотрит на человека, как слон на муравья — то есть не смотрит вообще, будучи не в состоянии разглядеть. Ей решительно всё равно, кто ты, откуда ты, каковы твои цели, надежды и убеждения, существуешь ли ты в реальности, жив ты или мёртв. Москву не назовёшь негостеприимной, как неверно будет и обратное утверждение: она готова предоставить место для существования каждому, нисколько не беспокоясь о его судьбе. Кажется, даже прожив здесь годы, невозможно стать «своим» потому что образа «своего» в Москве не существует.


Эту фотографию я сделал в Пенягино, ещё недавно — глубокого Подмосковья, а сегодня — прочного звена мегаполисной инфраструктуры. Она лучше всего передаёт моё ощущение от столицы в этот приезд.

Итак, план рассказа о Москве можно считать выполненным. Перехожу ко второй части, для которой необходимо вернуться к первой строке: я отправился в Москву. Из Кирова на поезде «Чита — Москва». В первые же несколько минут из беседы с единственной обитательницей моего купе я узнал, что в нашем вагоне отсутствуют все мыслимые удобства, а именно: нет воды, не работает туалет и розетки. В соседнем вагоне тоже ничего не работает, в туалет можно ходить через вагон, однако там один из двух туалетов уже сломался под наплывом посетителей. Ещё через несколько минут эту информацию продублировала проводница, подытожив словами «Ну это Россия, чему удивляться».

Первой моей мыслью было «Как же я вас теперь восхвалять буду?!» (превозносить деятельность ОАО «РЖД» — одна из моих рабочих обязанностей). А потом, вспомнив, что я продвинутый пользователь, я решил воспользоваться приложением и обратиться в техподдержку, без каких-либо ожиданий на её счёт. После непродолжительной беседы с оператором, возобновлявшейся в моменты появления в дороге связи (вай-фай, разумеется, в вагоне также отсутствовал) я сообщил свои личные данные и получил уведомление, что моё обращение будет рассмотрено в течение трёх часов. Под конец меня попросили придумать кодовое слово, которое понадобится в случае отмены обращения. Это показалось странным, но я выполнил и это условие.

И вот, я еду в совершенно тёмном вагоне, читаю «Пушкинский дом» Битова (и это, блин, заметно, потому что написал уже 10 больших абзацев там, где раньше обходился 10 предложениями, и даже не стараюсь сопротивляться). А там — ретроспектива Сталинских времён: стукачи, ссылки, лагеря... В какой-то момент задремал.

Проснулся от настойчивого стука в дверь, после которого в проёме показался человек в погонах. «Никита Михайлович?» — «Да» — «Можно с вами поговорить?». Выхожу в коридор с глупой полусонной мыслью: «Сейчас расстреляют за донос».

Человек в погонах оказался начальником поезда. Очень извинялся, рассказал, что модуль на два вагона сгорел ещё в Иркутске, с тех пор его не раз пытались починить, но безуспешно. Предложил перевести меня в штабной вагон. Я сначала стал отказываться, дескать, мне недалеко ехать (всего 17 часов), а потом подумал: а почему, собственно? Я обратился в поддержку, мою проблему обещали решить, и вот оно — решение.

Возвращаюсь в купе, хватаю вещи, сдираю с кровати бельё, прощаюсь с тёткой, иду по вагону, а в голове какой-то незнакомый, но очень настойчивый голос: «Ты что, б***, самый умный?! Все молчат, а ты пожаловаться решил? Особого отношения захотел? Они все с 29-го числа без сортире и воды едут, Новый Год так встречали, а ты сейчас будешь валяться один в купе, хотя тебе и ехать-то всего ничего? Вот сейчас придёшь в этот штабной вагон, а тебя там отп***ят, и будут правы!».

Я шёл по вагонам, матеря себя и в то же время размышляя: откуда во мне это? Ведь я не застал ни военный коммунизм, ни продразвёрстку, ни Сталина, я даже Советский Союз не застал, родившись в день его смерти... Но кажется, это древнéе. То, которое заставляет меня сейчас мучиться будто бы совестью, а всё остальное население двух вагонов — стоически сносить отсутствие человеческих условий, включённых, между прочим, в стоимость билета. Это достоевское «страдание принять», вшитое в культурный код каждого русского человека. То, что российские либералы всех времён называли рабским мышлением и ненавидели особенно яростно, поскольку тоже были неизлечимыми его носителями, как бы ни пыжились.

Мои угрызения закончились только когда в штабном вагоне всё тот же начальник поезда проводил меня в купе, где уже ехала тётка, попавшая сюда так же как и я. Я был не один в своём праве. Так действительно было можно.

А через некоторое время в купе вновь заглянул начальник и, заискивая, попросил отменить заявку. И я отменил, потому что у меня не было цели наказать его. Своим обращением я хотел улучшить положение всех пассажиров вагона, а улучшил только своё. Но я утешал себя мыслью, что так поступить мог каждый, а останься я и раздели их страдания, лучше бы не стало никому.


Одно из немногих отличий штабного вагона от обычного — огромный туалет с душем.