краткость сестра
Так называется тоненькая книжка Людмилы Эльяшовой, воспоминания двадцатилетней девушки с истфака о Блокаде и времени сразу после войны. Стыдно признаться, но это моя первая блокадная книга.
Конечно, будучи петербуржцем, я довольно много знаю о тех девятистах днях, о ста двадцати пяти граммах хлеба пополам с опилками в день, о воде из прорубей на Неве, о трупах на детских саночках... Я смотрел кинохронику, читал попадавшиеся заметки, каждый год в школе участвовал в Блокадных Чтениях, даже сам стихи на них писал. Нас, питерцев, неизбежно воспитывают на этих воспоминаниях, и признаюсь, эффект получается неоднозначным. Это видно по новым фильмам, фильмам, которые сняли люди, знающие войну понаслышке, как и мы. Как ни стараются режиссёры снабдить свои картины самыми реалистичными спецэффектами, как ни стараются актёры показать простых людей, и в то же время героических защитников Родины, впечатление складывается совсем не то: танки кажутся нелепыми игрушками, а люди чудовищно переигрывают. Боюсь, эта тенденция неизбежна — сыновьям трудно понять отцов, чего уж говорить прадедах, тем более прадедах, переживших такое. И прелестная второклассница с бантами читает перед классом отлично выученные строки: «Ленинградцы ворот не открыли, и не вышли к стене городской!». Читает, как древнюю страшную сказку про Василису, несущую через тёмный лес огнеглазый череп. Не понимает, что война — это страшная быль.
И я тоже не понимаю, да не дай Бог никому из нас понять. Признаюсь даже, что в определённом возрасте слова о блокадных граммах и детских гробиках, из года в год произносимые заупокойным голосом в актовом зале школы под мерный стук метронома, набили мне какую-то оскомину, пусть я уже тогда этого стыдился и ругал себя. И за свои стихи, которые хвалили те же незнающие, мне теперь тоже стыдно. Я не стану поднимать здесь дискуссию о георгиевских ленточках, разразившуюся здесь пару лет назад — этот пост вообще не об отношении к Войне нашего поколения. Он о книге.
«То что было не со мной — помню...» — эту песню я тоже однажды пел в школе на концерте ко Дню Победы, она мне всегда нравилась. Для меня в ней нет этого завязшего в зубах, стёршегося уже до безликости, пафоса. Теперь, кажется, я люблю эту песню ещё больше. Только в моём варианте там — не парень, а девушка. Красивая темноволосая Мила, моя ровесница, которая училась в том же самом универе, через дорогу от меня, ездила туда тем же самым маршрутом, как и я не могла не восхищаться, хотя и давно привыкла к красоте нашего города по пути — Эрмитажу, Стрелке, Петропавловке. Как и я, в солнечные майские дни забивала на учёбу и уходила гулять Летний Сад с друзьями... Даже о том, что началась война, узнала на день позже всего города.
В книжке есть фотография, на которую я смотрел очень долго. Думаю, вряд ли теперь забуду её когда-нибудь. На ней — вид из окон Филфака, из 188 аудитории, я всегда там на лекциях туда смотрю. По Университетской набережной тогда ходили трамваи, а у самой Невы, у парапета, торчит пушка. Вот так вот просто и жутко. А ведь это моя набережная, я там хожу каждый день... И читая, я не могу не представлять, как бы я сидел ночью на чердаке Двенадцати Коллегий, над бесконечно длинным, как станция метро коридором, по которому она, как и я, ходила в библиотеку и наверняка нередко ругалась с местным персоналом, за то что те вот уже третий день не могут найти жизненно важную книгу. Как она, дежурил бы у Ростральных колонн, каждый раз вздрагивая при мерзком свисте, разрыве и сполохе неподалёку: «Где-то на Невском. Только бы не в Казанский». Как бы я ненавидел Тучков мост, и в больнице, в бреду, мечтал его снести за ту историю: «Да у вас покойник рукой шевелит!» — «Пока шевелит. Но завтра не будет шевелить. А завтра я, может, и не довезу». Я бы думал те же мысли, это точно!
Раньше Блокада виделась мне какой-то бесконечной полярной ночью со свистом ветра и фугасных бомб, стуком неизбежного метронома. Какой-то совсем другой, параллельной реальностью. Теперь я вижу мой, тот же самый город, такими же как сейчас, то серыми, то солнечными, зимними и летними днями, только обшарпанный, ощерившийся зенитками в таких знакомых местах, и памятники спрятаны в ящики или зарыты под землю. И мы, я, все мои друзья, весь наш курс и другие, просто живём, работаем, делаем всё, что в наших силах, даже умудряемся улыбаться чему-то иногда. Общее место, миф, пали, и только сейчас я понял, что всё это было по-настоящему, я нашёл именно свою историю, это дорогого стоит.
Конечно, мне трудно представить, что такое мыться, вынимая поочерёдно руки из шубы, что такое — прийти с занятий, и обнаружить, что на месте, где была твоя комната, коридор обрывается, и сама Мила Эльяшова, уже бабушка, ближе к концу своей книги пишет, что не знает, пережили бы сегодняшние двадцатилетние, то есть мы, всё то, что пережила она и её друзья. Но однажды, ещё в классе восьмом-девятом, мне приснился сон, очень реалистичный: как у нас в школе в коридорах внезапно погас свет, и по радио объявили, что началась война. Помню немного растерянные и тревожные лица моих одноклассников... Я тогда подумал: «Значит, девятьсот дней. Сколько теперь надо будет пережить и потерять... Сколько из нас переживёт? Переживу ли я? Значит, будем стараться». И я уверен, что на месте тех ребят, мы бы делали то же самое, и так же жили, работали, умирали, плакали и улыбались.
Может быть, я и зря написал этот пост, пересказ пересказа, ведь чтобы хоть чуть-чуть понять Блокаду, нужно найти что-то своё, и как минимум, быть петербуржцем. Но я не могу не высказать всё то, о чём думаю уже несколько дней, и ещё долго буду думать. Есть книги, которые потрясли мой внутренний мир. И эти воспоминания, рассказанные так просто, без сомнения, навсегда во мне что-то изменили.
Конечно, будучи петербуржцем, я довольно много знаю о тех девятистах днях, о ста двадцати пяти граммах хлеба пополам с опилками в день, о воде из прорубей на Неве, о трупах на детских саночках... Я смотрел кинохронику, читал попадавшиеся заметки, каждый год в школе участвовал в Блокадных Чтениях, даже сам стихи на них писал. Нас, питерцев, неизбежно воспитывают на этих воспоминаниях, и признаюсь, эффект получается неоднозначным. Это видно по новым фильмам, фильмам, которые сняли люди, знающие войну понаслышке, как и мы. Как ни стараются режиссёры снабдить свои картины самыми реалистичными спецэффектами, как ни стараются актёры показать простых людей, и в то же время героических защитников Родины, впечатление складывается совсем не то: танки кажутся нелепыми игрушками, а люди чудовищно переигрывают. Боюсь, эта тенденция неизбежна — сыновьям трудно понять отцов, чего уж говорить прадедах, тем более прадедах, переживших такое. И прелестная второклассница с бантами читает перед классом отлично выученные строки: «Ленинградцы ворот не открыли, и не вышли к стене городской!». Читает, как древнюю страшную сказку про Василису, несущую через тёмный лес огнеглазый череп. Не понимает, что война — это страшная быль.
И я тоже не понимаю, да не дай Бог никому из нас понять. Признаюсь даже, что в определённом возрасте слова о блокадных граммах и детских гробиках, из года в год произносимые заупокойным голосом в актовом зале школы под мерный стук метронома, набили мне какую-то оскомину, пусть я уже тогда этого стыдился и ругал себя. И за свои стихи, которые хвалили те же незнающие, мне теперь тоже стыдно. Я не стану поднимать здесь дискуссию о георгиевских ленточках, разразившуюся здесь пару лет назад — этот пост вообще не об отношении к Войне нашего поколения. Он о книге.
«То что было не со мной — помню...» — эту песню я тоже однажды пел в школе на концерте ко Дню Победы, она мне всегда нравилась. Для меня в ней нет этого завязшего в зубах, стёршегося уже до безликости, пафоса. Теперь, кажется, я люблю эту песню ещё больше. Только в моём варианте там — не парень, а девушка. Красивая темноволосая Мила, моя ровесница, которая училась в том же самом универе, через дорогу от меня, ездила туда тем же самым маршрутом, как и я не могла не восхищаться, хотя и давно привыкла к красоте нашего города по пути — Эрмитажу, Стрелке, Петропавловке. Как и я, в солнечные майские дни забивала на учёбу и уходила гулять Летний Сад с друзьями... Даже о том, что началась война, узнала на день позже всего города.
В книжке есть фотография, на которую я смотрел очень долго. Думаю, вряд ли теперь забуду её когда-нибудь. На ней — вид из окон Филфака, из 188 аудитории, я всегда там на лекциях туда смотрю. По Университетской набережной тогда ходили трамваи, а у самой Невы, у парапета, торчит пушка. Вот так вот просто и жутко. А ведь это моя набережная, я там хожу каждый день... И читая, я не могу не представлять, как бы я сидел ночью на чердаке Двенадцати Коллегий, над бесконечно длинным, как станция метро коридором, по которому она, как и я, ходила в библиотеку и наверняка нередко ругалась с местным персоналом, за то что те вот уже третий день не могут найти жизненно важную книгу. Как она, дежурил бы у Ростральных колонн, каждый раз вздрагивая при мерзком свисте, разрыве и сполохе неподалёку: «Где-то на Невском. Только бы не в Казанский». Как бы я ненавидел Тучков мост, и в больнице, в бреду, мечтал его снести за ту историю: «Да у вас покойник рукой шевелит!» — «Пока шевелит. Но завтра не будет шевелить. А завтра я, может, и не довезу». Я бы думал те же мысли, это точно!
Раньше Блокада виделась мне какой-то бесконечной полярной ночью со свистом ветра и фугасных бомб, стуком неизбежного метронома. Какой-то совсем другой, параллельной реальностью. Теперь я вижу мой, тот же самый город, такими же как сейчас, то серыми, то солнечными, зимними и летними днями, только обшарпанный, ощерившийся зенитками в таких знакомых местах, и памятники спрятаны в ящики или зарыты под землю. И мы, я, все мои друзья, весь наш курс и другие, просто живём, работаем, делаем всё, что в наших силах, даже умудряемся улыбаться чему-то иногда. Общее место, миф, пали, и только сейчас я понял, что всё это было по-настоящему, я нашёл именно свою историю, это дорогого стоит.
Конечно, мне трудно представить, что такое мыться, вынимая поочерёдно руки из шубы, что такое — прийти с занятий, и обнаружить, что на месте, где была твоя комната, коридор обрывается, и сама Мила Эльяшова, уже бабушка, ближе к концу своей книги пишет, что не знает, пережили бы сегодняшние двадцатилетние, то есть мы, всё то, что пережила она и её друзья. Но однажды, ещё в классе восьмом-девятом, мне приснился сон, очень реалистичный: как у нас в школе в коридорах внезапно погас свет, и по радио объявили, что началась война. Помню немного растерянные и тревожные лица моих одноклассников... Я тогда подумал: «Значит, девятьсот дней. Сколько теперь надо будет пережить и потерять... Сколько из нас переживёт? Переживу ли я? Значит, будем стараться». И я уверен, что на месте тех ребят, мы бы делали то же самое, и так же жили, работали, умирали, плакали и улыбались.
Может быть, я и зря написал этот пост, пересказ пересказа, ведь чтобы хоть чуть-чуть понять Блокаду, нужно найти что-то своё, и как минимум, быть петербуржцем. Но я не могу не высказать всё то, о чём думаю уже несколько дней, и ещё долго буду думать. Есть книги, которые потрясли мой внутренний мир. И эти воспоминания, рассказанные так просто, без сомнения, навсегда во мне что-то изменили.