Мариам Петросян, "Дом, в котором..."

[фон Штырман]

Собачиная смесь не похожа ни на один из известных мне напитков. Гадость жуткая, хотя после третьего или четвертого глотка это уже не так заметно.
— Не налегай, — предупреждает Черный. — А то вырубишься.
— Странные эти Псы, — говорю я. — И пристрастия у них странные.
— У нас, — поправляет Черный. — Не забывай, я теперь тоже Пес.
— Да, — говорю я. — Светло-палевый. Мохнатый. Большой. Ты когда-нибудь замечал, какого цвета глаза у Македонского? Они у него, как осенние листья. Крапчатые…
— Не приглядывался.
— Зря. Там много всего. Знаешь, в чем состоит мой главный секрет, Черный? У каждого в Доме есть свой секрет. У меня тоже. Мой секрет в том, что я могу слинять отсюда в любой момент. Как только пожелаю.
Черный опускает бутылку, поперхнувшись ее содержимым.
— Куда это, интересно?
— Сюда же. Но не совсем сюда. В сюда, которое не совсем здесь. Это секрет, учти.
— Ясно, — говорит Черный. — В бутылку со спиртом и яблочным соком. По-моему, тебе уже хватит.
Я размазываюсь по стене и укладываю ноги на ящик. Зажим в грабле заклинило, так что держать мне теперь бутыль из-под Песьих радостей до конца моих дней.
— Загибай за меня пальцы, Черный. Я буду перечислять тебе параллельные миры, годящиеся для бегства.
— Валяй, — говорит Черный. — Не стесняйся.
Дверь отворяется, и на пороге возникает Лорд, изящно покачивающийся меж костылей.
— Я тебя все-таки нашел! — говорит он.
— И этот тоже в моей одежде, — удивляется Черный. — Что на вас нашло? Иди сюда, Лорд, по-моему, он уже готов. Толкует о параллельных мирах.
— Интересная тема.
Лорд подплывает к нам, падает на свободную коробку и с грохотом складывает костыли крест-накрест у стены.
Я закрываю глаза. И открываю.
И оказываюсь сразу во всем. В стенах, в полу, в потолке, в Черном, в Лорде и в костылях Лорда. Я, как воронка, засасываю мир. Та моя часть, что целее прочих, встревожена моим поступком. Она встревожена тем, что открыла другому мне бутылочный тайник и дала вкусить его содержимого, тому мне, который — лысый и бешеноглазый — сидит напротив, закинув ноги на ящик, и эта моя часть — она удобнее всех, потому что целее — говорит:
— Черт, не думал, что его так развезет. Что будем делать, Лорд?
Еще одна моя часть, продавливающая картонную коробку (бедная картонка еле жива, когда-то в ней хранился умывальник), тоже раздражена и испугана, и она говорит:
— Откуда я знаю? Что ты ему дал?
Я плещусь в бутылке, слегка прилипая к ее стенкам, потому что в моем составе сладкий, тягучий сироп. Я не совсем прозрачен, и это тоже от сиропа. Подобных мне не производят, Я не существую нигде, кроме как здесь, где Я хранился среди унитазов, и смутно припоминается, что Я как-то связан с собаками, об этом думает тот Я, что сидит напротив, а другой Я — что прямо надо мной — подозревает, что Я ядовит.
Горят подмышки, жгучей болью растекаясь к ребрам, и не поворачивается затекшая шея, а коробка подо мной прогибается все сильнее и сильнее, мне давно пора бы подняться с нее, пока она совсем не сплющилась.
В коробку моему Я не хочется, ее ощущения слишком неприятны. Я, сидящий у стены, говорю:
— Весь мир сейчас во мне, понимаете ли вы, что это значит?
И сам себе отвечаю, перескочив обратно на прогибающуюся коробку:
— Я бы не хотел этого понимать, если честно.
И тут же взлетаю вверх и падаю вниз, расширяюсь во все стороны и затвердеваю, смотрю тысячами крохотных щелей, миллиардом глаз. Это Я мне нравится больше всех, оно самое спокойное и большое, замыкающее в куб всех остальных, это даже скорее Мы, на нас держится Дом, мы несем его и поддерживаем. Мне стоит большого труда удерживать себя в пределах одной комнаты, потому что нормальнее для стен соединятся с другими стенами, но мне почему-то лучше этого не делать, хотя я не помню, почему. Я лишаюсь слуха. Маленькие движущиеся Я, беспокойные и эмоциональные сверх всякой меры, двигаются и производят звуки слишком быстро, делая их недоступными слуху. Я скорее дремлю, чем бодрствую, это мое обычное состояние, полностью погрузиться в него мешает только опасение слиться с другими стенами. Это все труднее и труднее. Мне даже тяжелее, чем коробке, но Я терплю, пока хватает сил, а когда они иссякают, концентрируюсь на точке соприкосновения со мной безволосого и металлическорукого Я, перетекаю в него и слышу, как Черный говорит: — Давай поищем Слепого, что ли? — а Лорд отвечает: — Не можем же мы так его оставить…
Я сижу у стены, ощущая ее холод и гладкость плечами и царапинами под пластырем, стягивающим плечи, и испытываю к ней странные, почти родственные чувства.
То, что я сделал, делать нельзя: слишком заманчивое и опасное это занятие — растворение в том, что тебя окружает. В людях еще куда ни шло, но предметы сковывают сны, в них можно увязнуть на годы и не заметить этого. Фокус со стенами спас меня однажды, когда я был ребенком и жизнь слишком сильно напугала меня. <...> Пребывание в стенах помогло мне успокоиться.
Я смотрю на Лорда и на Черного.
— Один из вариантов игры, — говорю я им, — это пребывание во всем. Ты во всем, и все в тебе. Но это опасно.
Черный и Лорд переглядываются.