Записи с темой: НАСТРОЕНИЕ, НАстроение (123)
На Новогодних праздниках я отправился в Москву, чтобы познакомиться с коллегами, повидаться с друзьями и снова попытаться прочувствовать город — не дорос ли я до его понимания наконец?
Тотальное неприятие Москвы, унаследованное по праву рождения в Петербурге, растворилось вместе с юношеским максимализмом. Постоянное сравнение столиц неизменно в пользу своей, Северной, давно перестало восприниматься как нечто волнующее. Отчасти потому, что такие сравнения выдают в человеке провинциала, коим петербуржец по определению являться не может, а ещё потому, что смотря на вещи по-взрослому, невозможно не признавать, что в Москве всё организованно лучше (и это утверждение будет справедливо для любого без исключения города России и, скорее всего, доброй половины Европы).
Но это всё я понимал и раньше, а от нового приезда ждал иного понимания, поскольку теперь обладал принципиально новым опытом — я узнал, что могу жить вне Петербурга. Вот уже полгода я с семьёй обретаюсь на Вятке, в маленьком городе Слободском, в часе езды от Кирова. И что самое поразительное, совсем не скучаю по родному городу. Признаться, это обстоятельство вводит меня в ступор. Впрочем, анализировать его сейчас хоть и заманчиво, но значило бы отсрочить переход к первой истории (Москва) и сделать совсем уже призрачным переход ко второй (Коллективное страдательное). Так что остановлюсь на том, что теперь я знаю, что могу жить в других городах, что там вообще возможно жить, и конечно, мне было интересно посмотреть с этой позиции на Москву, пусть и в исключительно теоретическом аспекте.
Москва поражает точностью своих выверенных механизмов при общей видимости хаоса. Гигантскими шестернями взаимонаправленного вращения кольцевых дорог, линий метро и маршрутов электропоездов. Мне невозможно представить, как и какой ценой достигается эта чёткость работы. Электрички ходят с интервалами в шесть минут, а поезда метро — в одну минуту, и даже автобусы почти никогда не изменяют своему расписанию. Курьеры доставляют любые продукты домой за 20 минут, а местные жители ждут, что с года на год супермаркеты начнут открывать на срединных этажах торговых комплексов. В Москве совершенно не за чем иметь машину — её негде парковать. Но до любого места можно легко добраться на общественном транспорте, без пробок и проволочек, ровно за то время, которое показывает мобильный навигатор. И за всей этой чёткостью стоит не искусственный интеллект (во что было бы проще поверить), а тысячи и тысячи живых людей.
Москва так и осталась для меня непостижимой и заставляла всю поездку, практически каждую её минуту, против собственного желания оставаться на стрёме. Своей возмутительной огромностью, с трудом умещённой на карте, восьмиполосными улицами и тротуарами шириной с провинциальный проспект, тоталитарным ампиром с пролётами арок, рассчитанными на небольшой самолёт, статуями в два и в три человеческих роста. Колоссальность Москвы во всём будто бы специально призвана подчеркнуть ничтожность оказавшегося в ней человека, низводя его до малозаметного стаффажа на своих видах.
Впечатление усиливалось общей безлюдностью, вызванной то ли непривычными для местных холодами, то ли затянувшимися выходными, то ли лёгким запахом тревоги в воздухе, всё ещё не воздушной...
Москва смотрит на человека, как слон на муравья — то есть не смотрит вообще, будучи не в состоянии разглядеть. Ей решительно всё равно, кто ты, откуда ты, каковы твои цели, надежды и убеждения, существуешь ли ты в реальности, жив ты или мёртв. Москву не назовёшь негостеприимной, как неверно будет и обратное утверждение: она готова предоставить место для существования каждому, нисколько не беспокоясь о его судьбе. Кажется, даже прожив здесь годы, невозможно стать «своим» потому что образа «своего» в Москве не существует.
Эту фотографию я сделал в Пенягино, ещё недавно — глубокого Подмосковья, а сегодня — прочного звена мегаполисной инфраструктуры. Она лучше всего передаёт моё ощущение от столицы в этот приезд.
Итак, план рассказа о Москве можно считать выполненным. Перехожу ко второй части, для которой необходимо вернуться к первой строке: я отправился в Москву. Из Кирова на поезде «Чита — Москва». В первые же несколько минут из беседы с единственной обитательницей моего купе я узнал, что в нашем вагоне отсутствуют все мыслимые удобства, а именно: нет воды, не работает туалет и розетки. В соседнем вагоне тоже ничего не работает, в туалет можно ходить через вагон, однако там один из двух туалетов уже сломался под наплывом посетителей. Ещё через несколько минут эту информацию продублировала проводница, подытожив словами «Ну это Россия, чему удивляться».
Первой моей мыслью было «Как же я вас теперь восхвалять буду?!» (превозносить деятельность ОАО «РЖД» — одна из моих рабочих обязанностей). А потом, вспомнив, что я продвинутый пользователь, я решил воспользоваться приложением и обратиться в техподдержку, без каких-либо ожиданий на её счёт. После непродолжительной беседы с оператором, возобновлявшейся в моменты появления в дороге связи (вай-фай, разумеется, в вагоне также отсутствовал) я сообщил свои личные данные и получил уведомление, что моё обращение будет рассмотрено в течение трёх часов. Под конец меня попросили придумать кодовое слово, которое понадобится в случае отмены обращения. Это показалось странным, но я выполнил и это условие.
И вот, я еду в совершенно тёмном вагоне, читаю «Пушкинский дом» Битова (и это, блин, заметно, потому что написал уже 10 больших абзацев там, где раньше обходился 10 предложениями, и даже не стараюсь сопротивляться). А там — ретроспектива Сталинских времён: стукачи, ссылки, лагеря... В какой-то момент задремал.
Проснулся от настойчивого стука в дверь, после которого в проёме показался человек в погонах. «Никита Михайлович?» — «Да» — «Можно с вами поговорить?». Выхожу в коридор с глупой полусонной мыслью: «Сейчас расстреляют за донос».
Человек в погонах оказался начальником поезда. Очень извинялся, рассказал, что модуль на два вагона сгорел ещё в Иркутске, с тех пор его не раз пытались починить, но безуспешно. Предложил перевести меня в штабной вагон. Я сначала стал отказываться, дескать, мне недалеко ехать (всего 17 часов), а потом подумал: а почему, собственно? Я обратился в поддержку, мою проблему обещали решить, и вот оно — решение.
Возвращаюсь в купе, хватаю вещи, сдираю с кровати бельё, прощаюсь с тёткой, иду по вагону, а в голове какой-то незнакомый, но очень настойчивый голос: «Ты что, б***, самый умный?! Все молчат, а ты пожаловаться решил? Особого отношения захотел? Они все с 29-го числа без сортире и воды едут, Новый Год так встречали, а ты сейчас будешь валяться один в купе, хотя тебе и ехать-то всего ничего? Вот сейчас придёшь в этот штабной вагон, а тебя там отп***ят, и будут правы!».
Я шёл по вагонам, матеря себя и в то же время размышляя: откуда во мне это? Ведь я не застал ни военный коммунизм, ни продразвёрстку, ни Сталина, я даже Советский Союз не застал, родившись в день его смерти... Но кажется, это древнéе. То, которое заставляет меня сейчас мучиться будто бы совестью, а всё остальное население двух вагонов — стоически сносить отсутствие человеческих условий, включённых, между прочим, в стоимость билета. Это достоевское «страдание принять», вшитое в культурный код каждого русского человека. То, что российские либералы всех времён называли рабским мышлением и ненавидели особенно яростно, поскольку тоже были неизлечимыми его носителями, как бы ни пыжились.
Мои угрызения закончились только когда в штабном вагоне всё тот же начальник поезда проводил меня в купе, где уже ехала тётка, попавшая сюда так же как и я. Я был не один в своём праве. Так действительно было можно.
А через некоторое время в купе вновь заглянул начальник и, заискивая, попросил отменить заявку. И я отменил, потому что у меня не было цели наказать его. Своим обращением я хотел улучшить положение всех пассажиров вагона, а улучшил только своё. Но я утешал себя мыслью, что так поступить мог каждый, а останься я и раздели их страдания, лучше бы не стало никому.
Одно из немногих отличий штабного вагона от обычного — огромный туалет с душем.
Тотальное неприятие Москвы, унаследованное по праву рождения в Петербурге, растворилось вместе с юношеским максимализмом. Постоянное сравнение столиц неизменно в пользу своей, Северной, давно перестало восприниматься как нечто волнующее. Отчасти потому, что такие сравнения выдают в человеке провинциала, коим петербуржец по определению являться не может, а ещё потому, что смотря на вещи по-взрослому, невозможно не признавать, что в Москве всё организованно лучше (и это утверждение будет справедливо для любого без исключения города России и, скорее всего, доброй половины Европы).
Но это всё я понимал и раньше, а от нового приезда ждал иного понимания, поскольку теперь обладал принципиально новым опытом — я узнал, что могу жить вне Петербурга. Вот уже полгода я с семьёй обретаюсь на Вятке, в маленьком городе Слободском, в часе езды от Кирова. И что самое поразительное, совсем не скучаю по родному городу. Признаться, это обстоятельство вводит меня в ступор. Впрочем, анализировать его сейчас хоть и заманчиво, но значило бы отсрочить переход к первой истории (Москва) и сделать совсем уже призрачным переход ко второй (Коллективное страдательное). Так что остановлюсь на том, что теперь я знаю, что могу жить в других городах, что там вообще возможно жить, и конечно, мне было интересно посмотреть с этой позиции на Москву, пусть и в исключительно теоретическом аспекте.
Москва поражает точностью своих выверенных механизмов при общей видимости хаоса. Гигантскими шестернями взаимонаправленного вращения кольцевых дорог, линий метро и маршрутов электропоездов. Мне невозможно представить, как и какой ценой достигается эта чёткость работы. Электрички ходят с интервалами в шесть минут, а поезда метро — в одну минуту, и даже автобусы почти никогда не изменяют своему расписанию. Курьеры доставляют любые продукты домой за 20 минут, а местные жители ждут, что с года на год супермаркеты начнут открывать на срединных этажах торговых комплексов. В Москве совершенно не за чем иметь машину — её негде парковать. Но до любого места можно легко добраться на общественном транспорте, без пробок и проволочек, ровно за то время, которое показывает мобильный навигатор. И за всей этой чёткостью стоит не искусственный интеллект (во что было бы проще поверить), а тысячи и тысячи живых людей.
Москва так и осталась для меня непостижимой и заставляла всю поездку, практически каждую её минуту, против собственного желания оставаться на стрёме. Своей возмутительной огромностью, с трудом умещённой на карте, восьмиполосными улицами и тротуарами шириной с провинциальный проспект, тоталитарным ампиром с пролётами арок, рассчитанными на небольшой самолёт, статуями в два и в три человеческих роста. Колоссальность Москвы во всём будто бы специально призвана подчеркнуть ничтожность оказавшегося в ней человека, низводя его до малозаметного стаффажа на своих видах.
Впечатление усиливалось общей безлюдностью, вызванной то ли непривычными для местных холодами, то ли затянувшимися выходными, то ли лёгким запахом тревоги в воздухе, всё ещё не воздушной...
Москва смотрит на человека, как слон на муравья — то есть не смотрит вообще, будучи не в состоянии разглядеть. Ей решительно всё равно, кто ты, откуда ты, каковы твои цели, надежды и убеждения, существуешь ли ты в реальности, жив ты или мёртв. Москву не назовёшь негостеприимной, как неверно будет и обратное утверждение: она готова предоставить место для существования каждому, нисколько не беспокоясь о его судьбе. Кажется, даже прожив здесь годы, невозможно стать «своим» потому что образа «своего» в Москве не существует.
Эту фотографию я сделал в Пенягино, ещё недавно — глубокого Подмосковья, а сегодня — прочного звена мегаполисной инфраструктуры. Она лучше всего передаёт моё ощущение от столицы в этот приезд.
Итак, план рассказа о Москве можно считать выполненным. Перехожу ко второй части, для которой необходимо вернуться к первой строке: я отправился в Москву. Из Кирова на поезде «Чита — Москва». В первые же несколько минут из беседы с единственной обитательницей моего купе я узнал, что в нашем вагоне отсутствуют все мыслимые удобства, а именно: нет воды, не работает туалет и розетки. В соседнем вагоне тоже ничего не работает, в туалет можно ходить через вагон, однако там один из двух туалетов уже сломался под наплывом посетителей. Ещё через несколько минут эту информацию продублировала проводница, подытожив словами «Ну это Россия, чему удивляться».
Первой моей мыслью было «Как же я вас теперь восхвалять буду?!» (превозносить деятельность ОАО «РЖД» — одна из моих рабочих обязанностей). А потом, вспомнив, что я продвинутый пользователь, я решил воспользоваться приложением и обратиться в техподдержку, без каких-либо ожиданий на её счёт. После непродолжительной беседы с оператором, возобновлявшейся в моменты появления в дороге связи (вай-фай, разумеется, в вагоне также отсутствовал) я сообщил свои личные данные и получил уведомление, что моё обращение будет рассмотрено в течение трёх часов. Под конец меня попросили придумать кодовое слово, которое понадобится в случае отмены обращения. Это показалось странным, но я выполнил и это условие.
И вот, я еду в совершенно тёмном вагоне, читаю «Пушкинский дом» Битова (и это, блин, заметно, потому что написал уже 10 больших абзацев там, где раньше обходился 10 предложениями, и даже не стараюсь сопротивляться). А там — ретроспектива Сталинских времён: стукачи, ссылки, лагеря... В какой-то момент задремал.
Проснулся от настойчивого стука в дверь, после которого в проёме показался человек в погонах. «Никита Михайлович?» — «Да» — «Можно с вами поговорить?». Выхожу в коридор с глупой полусонной мыслью: «Сейчас расстреляют за донос».
Человек в погонах оказался начальником поезда. Очень извинялся, рассказал, что модуль на два вагона сгорел ещё в Иркутске, с тех пор его не раз пытались починить, но безуспешно. Предложил перевести меня в штабной вагон. Я сначала стал отказываться, дескать, мне недалеко ехать (всего 17 часов), а потом подумал: а почему, собственно? Я обратился в поддержку, мою проблему обещали решить, и вот оно — решение.
Возвращаюсь в купе, хватаю вещи, сдираю с кровати бельё, прощаюсь с тёткой, иду по вагону, а в голове какой-то незнакомый, но очень настойчивый голос: «Ты что, б***, самый умный?! Все молчат, а ты пожаловаться решил? Особого отношения захотел? Они все с 29-го числа без сортире и воды едут, Новый Год так встречали, а ты сейчас будешь валяться один в купе, хотя тебе и ехать-то всего ничего? Вот сейчас придёшь в этот штабной вагон, а тебя там отп***ят, и будут правы!».
Я шёл по вагонам, матеря себя и в то же время размышляя: откуда во мне это? Ведь я не застал ни военный коммунизм, ни продразвёрстку, ни Сталина, я даже Советский Союз не застал, родившись в день его смерти... Но кажется, это древнéе. То, которое заставляет меня сейчас мучиться будто бы совестью, а всё остальное население двух вагонов — стоически сносить отсутствие человеческих условий, включённых, между прочим, в стоимость билета. Это достоевское «страдание принять», вшитое в культурный код каждого русского человека. То, что российские либералы всех времён называли рабским мышлением и ненавидели особенно яростно, поскольку тоже были неизлечимыми его носителями, как бы ни пыжились.
Мои угрызения закончились только когда в штабном вагоне всё тот же начальник поезда проводил меня в купе, где уже ехала тётка, попавшая сюда так же как и я. Я был не один в своём праве. Так действительно было можно.
А через некоторое время в купе вновь заглянул начальник и, заискивая, попросил отменить заявку. И я отменил, потому что у меня не было цели наказать его. Своим обращением я хотел улучшить положение всех пассажиров вагона, а улучшил только своё. Но я утешал себя мыслью, что так поступить мог каждый, а останься я и раздели их страдания, лучше бы не стало никому.
Одно из немногих отличий штабного вагона от обычного — огромный туалет с душем.
Комментарии (3)
21:00
Ждут
Это уже не морось, но ещё не дождь. Высота полевой травы достигает колена. Двадцать шагов, и ноги абсолютно мокрые, но это даже хорошо: не страшно будет угодить в какое-нибудь болото. Я дойду.
Тропинка в сумерках едва читается, теряется в зарослях тимофеевки и каких-то пушащихся хлопьями колючек. Когда-то здесь была дорога, потом – другая, а теперь нет ничего: со временем здесь меняется всё, даже направления. Кто знает, может и там всё изменилось, а может – изменился я. Я не был там с детства.
Призрачная тропа внезапно вливается в заросший тракт, скоро тоже пропадающий в траве. Раньше его здесь не было, но пока нам по пути. Вокруг разбросаны каменные холмы, поросшие тёмным бурьяном и кривыми деревцами. Когда-то на них любили сидеть вороны, будоража воображение мыслями о курганах-упокоищах. Странно, но теперь эти камни не кажутся ни страшными, ни таинственными.
Дорога всё ещё есть, или она мне кажется? Дождь начинает идти сильнее, и я ускоряю шаг. Впереди – небольшой сизый холмик у самого края поля. Если не знать, можно и не заметить. Однажды я заметил. Так и нашёл.
Теперь осталось совсем немного. Напролом, через крапиву и чертополох, прыжок с разбега и я на крыше.
В детстве я называл этот полузакопанный бетонный ящик дотом, но на самом деле это вход в подземелья. Там внутри – круглый люк с провалом, достаточно глубоким, чтобы было эхо. Но мне не сюда: подвалы, в отличие от чердаков, меня никогда не привлекали.
Отсюда видно всё поле и даже то, что за ним. А её не видно. Странно. Наверное, просто деревья стали выше. Просто хочется в это верить. В центре заполненного дождём пространства – ржавая водонапорная башня. Когда-то мы любили стоять под ней и смотреть, как бегут облака. Казалось, что башня падает. Дальше – небольшой перелесок, а за ним – ещё поле с точно такой же башней. И с другой стороны – тоже. Цикличность. Я знаю, там на краях полей тоже стоят доты, и на каждом из них — смотрят по сторонам мои двойники. И если дойти до края, они тоже дойдут, и тогда…
Но я здесь не за этим. Мне дальше.
«Меня там ждут» — зачем-то говорю я вслух и спрыгиваю с бетонной крыши.
Теперь проще: здесь настоящая дорога, хоть и раскисшая от дождя. Справа – мокрые свечи тополей и длинные деревянные бараки. Неужели люди просто живут здесь и не замечают, не обращают внимания? Она должна быть где-то совсем рядом, я уже должен её видеть… где же?
Деревья расступаются перед белой башенкой, увенчанной колоннадой. Белое здание с заколоченными окнами смотрится непривычно величественно.
Она оказалась прекраснее, больше и выше, чем я запомнил её в детстве. Только флигель совсем сгнил, и шпиль обвалился. Сердце колотится чаще, но теперь торопиться некуда. Вокруг спит заброшенный парк. Сбитый с постамента куб солнечных часов затерян в траве. Узкий горбатый мост через полузацветшую речку, высокие ворота помнят кареты. Здесь помнят почти три сотни лет.
Теперь подойти, обнять оказавшегося неожиданно тёплым улыбающегося гранитного льва у разбитой парадной лестницы. Не замечая ни дождя, ни вкрадывающейся темноты, ни того, что промок до нитки. Я останусь здесь. Меня действительно ждали.
...
Тропинка в сумерках едва читается, теряется в зарослях тимофеевки и каких-то пушащихся хлопьями колючек. Когда-то здесь была дорога, потом – другая, а теперь нет ничего: со временем здесь меняется всё, даже направления. Кто знает, может и там всё изменилось, а может – изменился я. Я не был там с детства.
Призрачная тропа внезапно вливается в заросший тракт, скоро тоже пропадающий в траве. Раньше его здесь не было, но пока нам по пути. Вокруг разбросаны каменные холмы, поросшие тёмным бурьяном и кривыми деревцами. Когда-то на них любили сидеть вороны, будоража воображение мыслями о курганах-упокоищах. Странно, но теперь эти камни не кажутся ни страшными, ни таинственными.
Дорога всё ещё есть, или она мне кажется? Дождь начинает идти сильнее, и я ускоряю шаг. Впереди – небольшой сизый холмик у самого края поля. Если не знать, можно и не заметить. Однажды я заметил. Так и нашёл.
Теперь осталось совсем немного. Напролом, через крапиву и чертополох, прыжок с разбега и я на крыше.
В детстве я называл этот полузакопанный бетонный ящик дотом, но на самом деле это вход в подземелья. Там внутри – круглый люк с провалом, достаточно глубоким, чтобы было эхо. Но мне не сюда: подвалы, в отличие от чердаков, меня никогда не привлекали.
Отсюда видно всё поле и даже то, что за ним. А её не видно. Странно. Наверное, просто деревья стали выше. Просто хочется в это верить. В центре заполненного дождём пространства – ржавая водонапорная башня. Когда-то мы любили стоять под ней и смотреть, как бегут облака. Казалось, что башня падает. Дальше – небольшой перелесок, а за ним – ещё поле с точно такой же башней. И с другой стороны – тоже. Цикличность. Я знаю, там на краях полей тоже стоят доты, и на каждом из них — смотрят по сторонам мои двойники. И если дойти до края, они тоже дойдут, и тогда…
Но я здесь не за этим. Мне дальше.
«Меня там ждут» — зачем-то говорю я вслух и спрыгиваю с бетонной крыши.
Теперь проще: здесь настоящая дорога, хоть и раскисшая от дождя. Справа – мокрые свечи тополей и длинные деревянные бараки. Неужели люди просто живут здесь и не замечают, не обращают внимания? Она должна быть где-то совсем рядом, я уже должен её видеть… где же?
Деревья расступаются перед белой башенкой, увенчанной колоннадой. Белое здание с заколоченными окнами смотрится непривычно величественно.
Она оказалась прекраснее, больше и выше, чем я запомнил её в детстве. Только флигель совсем сгнил, и шпиль обвалился. Сердце колотится чаще, но теперь торопиться некуда. Вокруг спит заброшенный парк. Сбитый с постамента куб солнечных часов затерян в траве. Узкий горбатый мост через полузацветшую речку, высокие ворота помнят кареты. Здесь помнят почти три сотни лет.
Теперь подойти, обнять оказавшегося неожиданно тёплым улыбающегося гранитного льва у разбитой парадной лестницы. Не замечая ни дождя, ни вкрадывающейся темноты, ни того, что промок до нитки. Я останусь здесь. Меня действительно ждали.
...
Комментарии (4)
Я сижу на балконе.
Подо мною Кавказ.
Я бы двинул тут коней,
но видать, в другой раз.
Липкий город в долине,
как больной — волдырями
от атак комариных,
весь покрыт фонарями.
Ночь раздроблена стуком
паровозных колёс.
Я забил в трубку скуку
и огниво поднёс,
Затянулся так сладко
и, тоску разменяв,
Ожидаю припадка
южножаркого дня.
Подо мною Кавказ.
Я бы двинул тут коней,
но видать, в другой раз.
Липкий город в долине,
как больной — волдырями
от атак комариных,
весь покрыт фонарями.
Ночь раздроблена стуком
паровозных колёс.
Я забил в трубку скуку
и огниво поднёс,
Затянулся так сладко
и, тоску разменяв,
Ожидаю припадка
южножаркого дня.
Комментарии (3)
22:56
Мир во всём мире
Я выволок на погрузочный пандус заполненные отходами сани. Несколько секунд скрежещущего волока по бетону, и полозья утыкаются в мокрый снег. Теперь проще.
И вдруг — в паре метров от крыльца плавно покачивается ярко-розовый воздушный шарик. На фоне зимы, мокрой шкурой сползающей с больничных заборов и кирпичных стен пищеблока, он смотрится, будто из другой реальности. В общем-то так и есть.
Почему он не улетает, ведь он ещё недостаточно спущен? Подхожу и замечаю на конце ленты маленький свиток. Вот что его держит. Должно быть, он долго летал, и газ вышел до такой степени, что свёрнутый клочок бумаги стал слишком тяжёлым грузом. Я вытащил его и освобождённый, полуспущенный шар начал медленно, очень-очень медленно, подниматься обратно в небо. Пусть.
Я развернул свёрток — на нём небрежным карандашным почерком было написано:
Мир во всём мире
Я толкал сани к гигантскому мусорному баку, потом обратно, и думал о многих разных вещах.
И вдруг — в паре метров от крыльца плавно покачивается ярко-розовый воздушный шарик. На фоне зимы, мокрой шкурой сползающей с больничных заборов и кирпичных стен пищеблока, он смотрится, будто из другой реальности. В общем-то так и есть.
Почему он не улетает, ведь он ещё недостаточно спущен? Подхожу и замечаю на конце ленты маленький свиток. Вот что его держит. Должно быть, он долго летал, и газ вышел до такой степени, что свёрнутый клочок бумаги стал слишком тяжёлым грузом. Я вытащил его и освобождённый, полуспущенный шар начал медленно, очень-очень медленно, подниматься обратно в небо. Пусть.
Я развернул свёрток — на нём небрежным карандашным почерком было написано:
Мир во всём мире
Я толкал сани к гигантскому мусорному баку, потом обратно, и думал о многих разных вещах.
14:15
Смерть среди нас
Пару дней назад сел за фортепиано, попытался вспомнить то немногое, что разучил в начале эпидемии. Оказалось, лучше всего помню тему из Морровинда, её я даже двумя руками худо-бедно научился играть.
И вот с первых аккордов перед глазами — ущелья с парящими скальными наездниками, россыпи звёзд над гигантскими грибами... Хочу опять туда!
Когда-то в детстве эта игра открыла для меня целый новый мир. Но пост не о том. Как и не о том, что за столько лет я так ни разу и не прошёл Морровинд до конца.
Он об одном человеке.
В последний раз я пробовал где-то лет пять назад, и застряв почти в начале, стал искать прохождение. И нашёл очень подробный, полезный, а главное, приятно написанный текст. Что характерно — не на каком-нибудь фан-портале, а на древнем, как сам Рунет, личном сайте некого Sir Michael.
Я с удовольствием читал прохождение сэра Михаэля, и следуя его мудрым и весёлым советам, прошёл бы игру целиком, если бы не слетевшая винда.
И вот теперь я решил попробовать снова. Установил Морровинд и, вспомнив имя, стал искать сайт сэра Михаэля. Очень боялся что за это время он канул в небытиё, но всё-таки нашёл. И порадовался, как встрече со старым знакомым.
Руководство не только никуда не делось — оказывается, за это время Сэр записал видеопрохождение начала игры. Никогда не любил «лэтсплэи», но тут решил посмотреть.
Это было самое крутое видеоруководство, которое я видел! Уже далеко не молодой голос комментирует происходящее на экране так обстоятельно, обаятельно и с такой любовью к игре, что я буквально расплылся от умиления.
Я крайне редко пишу комменты на Ютубе, а тут захотелось. Написал комплиментов, поблагодарил, сказал, что очень жду продолжения...
«Интересно, а сейчас-то блог ведётся? — подумал — И кто вообще этот замечательный дядька?». Открыл главную страницу сайта, записи совсем свежие, тыкнул в последнюю и прочёл:
«Прощание с Сэром состоится завтра, 11 января 2021 г., по адресу...».
И вот теперь сижу с комком в горле, смотрю в стенку и удивляюсь себе.
Мы даже знакомы-то не были, я просто блин прохождение к игрушке его читал. А чего больно так?!
Чёрт знает что.
И вот с первых аккордов перед глазами — ущелья с парящими скальными наездниками, россыпи звёзд над гигантскими грибами... Хочу опять туда!
Когда-то в детстве эта игра открыла для меня целый новый мир. Но пост не о том. Как и не о том, что за столько лет я так ни разу и не прошёл Морровинд до конца.
Он об одном человеке.
В последний раз я пробовал где-то лет пять назад, и застряв почти в начале, стал искать прохождение. И нашёл очень подробный, полезный, а главное, приятно написанный текст. Что характерно — не на каком-нибудь фан-портале, а на древнем, как сам Рунет, личном сайте некого Sir Michael.
Я с удовольствием читал прохождение сэра Михаэля, и следуя его мудрым и весёлым советам, прошёл бы игру целиком, если бы не слетевшая винда.
И вот теперь я решил попробовать снова. Установил Морровинд и, вспомнив имя, стал искать сайт сэра Михаэля. Очень боялся что за это время он канул в небытиё, но всё-таки нашёл. И порадовался, как встрече со старым знакомым.
Руководство не только никуда не делось — оказывается, за это время Сэр записал видеопрохождение начала игры. Никогда не любил «лэтсплэи», но тут решил посмотреть.
Это было самое крутое видеоруководство, которое я видел! Уже далеко не молодой голос комментирует происходящее на экране так обстоятельно, обаятельно и с такой любовью к игре, что я буквально расплылся от умиления.
Я крайне редко пишу комменты на Ютубе, а тут захотелось. Написал комплиментов, поблагодарил, сказал, что очень жду продолжения...
«Интересно, а сейчас-то блог ведётся? — подумал — И кто вообще этот замечательный дядька?». Открыл главную страницу сайта, записи совсем свежие, тыкнул в последнюю и прочёл:
«Прощание с Сэром состоится завтра, 11 января 2021 г., по адресу...».
И вот теперь сижу с комком в горле, смотрю в стенку и удивляюсь себе.
Мы даже знакомы-то не были, я просто блин прохождение к игрушке его читал. А чего больно так?!
Чёрт знает что.
Комментарии (2)
23:51
Лесная газета
Несколько лет назад я случайно побывал на выставке в одном из московских музеев современного искусства. Смотреть там, по большей части, было не на что («два треугольника, синий и красный» — как обычно), но одна инсталляция запомнилась. Она называлась «Азой» и представляла собой несколько стендов, на которых сдержанным научно-популярным языком рассказывалось о новых, неизученных доселе формах существования — азоидах, пребывающих на грани биологического, технического и культурного. Стенды давали классификацию азоидов и иллюстрировали примерами на маленьких экранчиках с зацикленным видео. Поливальщик льёт воду на газон — это азоид. Экскаватор расшвыривает комья земли, и птицы слетаются вокруг, выискивая семена и червей — тоже азоид. Стайка подростков, катающихся на скейтах по бетонной коробке — ещё один азоид.
Эта концепция произвела на меня большое впечатление, как интересный способ видеть мир: с тех пор я начал замечать азоидов вокруг себя и улыбался этому знанию. Недавно я снова вспомнил о них и решил найти какую-нибудь информацию в Сети — я смутно помнил, будто натыкался на сайт с материалами выставки.
Того самого сайта мне найти не удалось, но я прочитал несколько интервью с автором, художником Ильёй Долговым. В них часто упоминался другой его проект — некая «Лесная газета».
Найти её не составило труда. Я открыл ссылку, прочёл первый текст, затем второй... и следующие пару часов пребывал в исследовательском восхищении.
Я нашёл гораздо больше, чем надеялся. Тот самый научно-поэтический язык — сопоставляющий, классифицирующий, иллюстрирующий, изумительно-неправильный и потому содержащий открытие чуть ли не в каждой фразе. Тот же совершенно свежий взгляд на привычные глазу вещи и явления — автор не делает различий между животным и растительным, общим и частным, абстрактным и конкретным. Но теперь объектом исследования является природа во всей её целостности, а тема раскрывается последовательно и основательно — от выпуска к выпуску.
Природа для Долгова — это заросль и пустошь, суть которых таинственна, ведь мы можем изучать их только через разрезы, которые делаем сами. Осколки природы, разбросанные по городам, легко поддаются изучению, но едва ли способны раскрыть суть заросли, потому что ограничены, купированы, конечны. Сгустки природы пробуждают вопросы, разрезы увлекают нас в её глубины, где внимательному исследователю открывается слабая дрожь природного организма, биение её сердца, вращение биологической машины...
Пересказывать «Лесную газету» бессмысленно, читайте сами. Начинать нужно с первого выпуска, разумеется.
Эта концепция произвела на меня большое впечатление, как интересный способ видеть мир: с тех пор я начал замечать азоидов вокруг себя и улыбался этому знанию. Недавно я снова вспомнил о них и решил найти какую-нибудь информацию в Сети — я смутно помнил, будто натыкался на сайт с материалами выставки.
Того самого сайта мне найти не удалось, но я прочитал несколько интервью с автором, художником Ильёй Долговым. В них часто упоминался другой его проект — некая «Лесная газета».
Найти её не составило труда. Я открыл ссылку, прочёл первый текст, затем второй... и следующие пару часов пребывал в исследовательском восхищении.
Я нашёл гораздо больше, чем надеялся. Тот самый научно-поэтический язык — сопоставляющий, классифицирующий, иллюстрирующий, изумительно-неправильный и потому содержащий открытие чуть ли не в каждой фразе. Тот же совершенно свежий взгляд на привычные глазу вещи и явления — автор не делает различий между животным и растительным, общим и частным, абстрактным и конкретным. Но теперь объектом исследования является природа во всей её целостности, а тема раскрывается последовательно и основательно — от выпуска к выпуску.
Природа для Долгова — это заросль и пустошь, суть которых таинственна, ведь мы можем изучать их только через разрезы, которые делаем сами. Осколки природы, разбросанные по городам, легко поддаются изучению, но едва ли способны раскрыть суть заросли, потому что ограничены, купированы, конечны. Сгустки природы пробуждают вопросы, разрезы увлекают нас в её глубины, где внимательному исследователю открывается слабая дрожь природного организма, биение её сердца, вращение биологической машины...
Пересказывать «Лесную газету» бессмысленно, читайте сами. Начинать нужно с первого выпуска, разумеется.
Глухой дворник шёл по бульвару с ранцем воздушного компрессора за спиной и толстым гофрированным шлангом в руке. С такой экипировкой он напоминал солдата будущего. От надсадного рёва его машины уносились прочь листья и дорожная пыль, а прохожие болезненно морщились и переходили на другую сторону дороги. Некоторые зажимали уши.
А дворник шёл, смотря на задорно кружащиеся перед ним оранжевые листы и клочки мусора, и чувствовал, как на донце окружающей его плотной тишины густо вибрирует низкий, глубокий звук. «Фырчит!» — думал он, и улыбался в кудлатую бороду.
А дворник шёл, смотря на задорно кружащиеся перед ним оранжевые листы и клочки мусора, и чувствовал, как на донце окружающей его плотной тишины густо вибрирует низкий, глубокий звук. «Фырчит!» — думал он, и улыбался в кудлатую бороду.
00:53
О пустоте
Тридцать спиц сверкают в колесе,
скрепляют пустоту внутри.
Пустота придает колесу толк.
Лепишь кувшин,
заключаешь пустоту в глину,
и польза кувшина заключена в пустоте.
Пробивают двери и окна — дому служит их пустота.
Пустота — мерило полезного.
Дао дэ цзин, §11
скрепляют пустоту внутри.
Пустота придает колесу толк.
Лепишь кувшин,
заключаешь пустоту в глину,
и польза кувшина заключена в пустоте.
Пробивают двери и окна — дому служит их пустота.
Пустота — мерило полезного.
Дао дэ цзин, §11
09:57
Имена индейцев
Источник сомнительный, но от некоторых просто мурашки по коже.
Мужские индейские имена
Женские индейские имена
Мужские индейские имена
Женские индейские имена
Комментарии (4)
23:43
1+1
Всё будет очень быстро и стихнет на раз и два:
Камень уйдёт под воду и скроет его вода.
Время придёт — появится камень из-под воды.
Раньше я был один, а теперь у меня есть ты.
Всё будет очень медленно, плавно на два и раз:
Поезд идёт в столицу и ты не смыкаешь глаз.
Скоро перрон покажется, вымокший от дождя.
Раньше была одна ты, теперь у тебя есть я.
Сплин
Камень уйдёт под воду и скроет его вода.
Время придёт — появится камень из-под воды.
Раньше я был один, а теперь у меня есть ты.
Всё будет очень медленно, плавно на два и раз:
Поезд идёт в столицу и ты не смыкаешь глаз.
Скоро перрон покажется, вымокший от дождя.
Раньше была одна ты, теперь у тебя есть я.
Сплин
21:25
Новогоднее чудо
На днях состоялся годовой финал «Что? Где? Когда?». После передачи я, как обычно, созвонился с мамой. Болтая о вопросах, мы перешли на классику, вспомнили сначала Гоголя, потом Достоевского и «Братьев Карамазовых».
— Я ведь эту книжку три раза начинал читать, и каждый раз что-то мне мешало, и я переключался на другие...
— Кстати, у тебя не мои «Карамазовы» лежат?
Я подхожу к полке с книгами и достаю том: «Не знаю: она у меня сине-бежевая, с блестящим тиснением, с картинкой на обложке... о, а внутри что-то есть...». Я раскрываю книжку на страницах, между которых что-то заложено, и на несколько секунд замолкаю.
Лет восемь назад девушка, которою я любил до полусумасшествия, нарисовала мне новогоднюю открытку: в заснеженном зимнем лесу большой-большой чёрный зверь, и маленькая девочка в красной шапочке тянет руку к его носу.
Она стояла на полке у меня над кроватью, пока в какой-то момент Скифа не обмолвилась, что ей не нравится, и тогда я её куда-то убрал. Через несколько лет, когда Скифы в моей жизни уже не было, я решил вернуть картинку на место.
Я перерыл весь секретер, прошерстил все открытки, но так и не нашёл самую главную. Я знал, что она точно где-то в квартире, надеялся, что когда-нибудь она отыщется, но боялся, что моими внуками.
И вот я раскрываю «Карамазовых». Книжку, которую пытался читать лет восемь назад. А в ней, в заснеженном лесу, смотрят друг на друга маленькая девочка и огромный чёрный зверь.
«С Новым Годом, пёс».
Так что, как ни смейся, новогодние чудеса случаются. И это тоже хороший повод жить.
С наступающим, все!
Удачи вам в новом году.
— Я ведь эту книжку три раза начинал читать, и каждый раз что-то мне мешало, и я переключался на другие...
— Кстати, у тебя не мои «Карамазовы» лежат?
Я подхожу к полке с книгами и достаю том: «Не знаю: она у меня сине-бежевая, с блестящим тиснением, с картинкой на обложке... о, а внутри что-то есть...». Я раскрываю книжку на страницах, между которых что-то заложено, и на несколько секунд замолкаю.
Лет восемь назад девушка, которою я любил до полусумасшествия, нарисовала мне новогоднюю открытку: в заснеженном зимнем лесу большой-большой чёрный зверь, и маленькая девочка в красной шапочке тянет руку к его носу.
Она стояла на полке у меня над кроватью, пока в какой-то момент Скифа не обмолвилась, что ей не нравится, и тогда я её куда-то убрал. Через несколько лет, когда Скифы в моей жизни уже не было, я решил вернуть картинку на место.
Я перерыл весь секретер, прошерстил все открытки, но так и не нашёл самую главную. Я знал, что она точно где-то в квартире, надеялся, что когда-нибудь она отыщется, но боялся, что моими внуками.
И вот я раскрываю «Карамазовых». Книжку, которую пытался читать лет восемь назад. А в ней, в заснеженном лесу, смотрят друг на друга маленькая девочка и огромный чёрный зверь.
«С Новым Годом, пёс».
Так что, как ни смейся, новогодние чудеса случаются. И это тоже хороший повод жить.
С наступающим, все!
Удачи вам в новом году.
Комментарии (3)
Автор мне, к сожалению, неизвестен.
Понимаете, вас всех готовили в космонавты. Должны были появиться десятки, сотни миллионов космонавтов – все, кто мечтал об этом. Вы ведь не думаете, что дети сами решали, что они хотят быть космонавтами? Трехлетний ребенок не может проснуться утром и придумать, что он хочет летать в космос. Детям объяснили, о чем они должны мечтать. Это было частью подготовки. Какая-то грандиозная операция – колонизация дальнего космоса, геноцид инопланетян. Не помню, что именно. В любом случае – сплошная маниловщина. Потом, конечно, пришел кто-то умный, планы поменялись, вы оказались не нужны. Сначала вас хотели ликвидировать – Третья мировая, Дарт Рейган, записки мертвого человека. Но снова появился кто-то умный и предложил оставить про запас. Переподготовкой, конечно, никто не стал заниматься – лишние расходы. Кто выживет, тот выживет. Это как в фильмах про киборгов, которых вырастили безумные ученые и оставили маяться, когда Пентагон перестал финансировать программу. Они бродят по огромным парковкам возле моллов и что-то ищут в небе. Вы пытаетесь понять, почему все так нелепо и нескладно, почему хочется футбол и лететь с балкона, ломая ветки тополей. Просто вас готовили совсем к другому. У вас отняли способность любить, оставив только инстинкт размножения – когда долгие месяцы несколько десятков человек заперты вместе в корабле, лишние конфликты ни к чему. Вам нужны перегрузки, жесткое излучение, вода из мочи – вот почему вы так старательно травите себя. Земля – слишком уютная для вас планета. Вы тыкаетесь во все углы этого мира, обдирая в кровь лицо и коленки, и пытаетесь по запаху найти для себя место. Навигаторы стали программистами, пилоты гоняют в тонированных «девятках», специалисты по негуманоидному разуму пишут в живой журнал. И ничего уже нельзя сделать – вмешательство было на уровне ДНК. Ваши дети будут космонавтами. Ваши внуки будут космонавтами. Вы пишете книжки о космонавтах и для космонавтов, и все картины, все фильмы, вся музыка – это разные истории о Гагарине, который проспал 12 апреля. Глухой Циолковский и мертвый Гагарин – вот кто правит вашим миром. Странно, что вы еще живы. То есть вы молодцы, конечно, но вас очень жалко.
Понимаете, вас всех готовили в космонавты. Должны были появиться десятки, сотни миллионов космонавтов – все, кто мечтал об этом. Вы ведь не думаете, что дети сами решали, что они хотят быть космонавтами? Трехлетний ребенок не может проснуться утром и придумать, что он хочет летать в космос. Детям объяснили, о чем они должны мечтать. Это было частью подготовки. Какая-то грандиозная операция – колонизация дальнего космоса, геноцид инопланетян. Не помню, что именно. В любом случае – сплошная маниловщина. Потом, конечно, пришел кто-то умный, планы поменялись, вы оказались не нужны. Сначала вас хотели ликвидировать – Третья мировая, Дарт Рейган, записки мертвого человека. Но снова появился кто-то умный и предложил оставить про запас. Переподготовкой, конечно, никто не стал заниматься – лишние расходы. Кто выживет, тот выживет. Это как в фильмах про киборгов, которых вырастили безумные ученые и оставили маяться, когда Пентагон перестал финансировать программу. Они бродят по огромным парковкам возле моллов и что-то ищут в небе. Вы пытаетесь понять, почему все так нелепо и нескладно, почему хочется футбол и лететь с балкона, ломая ветки тополей. Просто вас готовили совсем к другому. У вас отняли способность любить, оставив только инстинкт размножения – когда долгие месяцы несколько десятков человек заперты вместе в корабле, лишние конфликты ни к чему. Вам нужны перегрузки, жесткое излучение, вода из мочи – вот почему вы так старательно травите себя. Земля – слишком уютная для вас планета. Вы тыкаетесь во все углы этого мира, обдирая в кровь лицо и коленки, и пытаетесь по запаху найти для себя место. Навигаторы стали программистами, пилоты гоняют в тонированных «девятках», специалисты по негуманоидному разуму пишут в живой журнал. И ничего уже нельзя сделать – вмешательство было на уровне ДНК. Ваши дети будут космонавтами. Ваши внуки будут космонавтами. Вы пишете книжки о космонавтах и для космонавтов, и все картины, все фильмы, вся музыка – это разные истории о Гагарине, который проспал 12 апреля. Глухой Циолковский и мертвый Гагарин – вот кто правит вашим миром. Странно, что вы еще живы. То есть вы молодцы, конечно, но вас очень жалко.
Комментарии (3)
16:37
Севастополь
Когда я был маленький, я говорил, что больше всего хочу побывать в Париже, Праге и Севастополе. Все спрашивали, почему в Севастополе, а я отвечал: «Потому что это очень красивый город», хотя даже представления о нём не имел.
Так вышло, что он стал первым из городов детской мечты, где мне довелось побывать, и что здорово, я ни капли не разочаровался, а совсем наоборот)
После Керчи и шести часов в автобусе по пустыне, ты вдруг оказываешься в городе, таком же красивом, как Питер, только вдобавок ещё и южном. Здесь безумно красивые здания, как старинные-дореволюционные, так и сталинские-послевоенные, и все — белые и очень опрятные; всевозможные монументы на каждом шагу, тоже разных эпох, бухта, побережье которой утыкано заведениями самого разного толка (как, впрочем, в большинстве курортов, только здесь они выглядят вполне прилично), а за набережной — парк с платанами и музыкой. В летнем амфитеатре (которые есть во всех советских парках, но всегда заброшены), рок-группа играет Алису, под которую бесятся малые дети, в нескольких десятках метров девушка поёт романсы под аккомпанемент двух аккордеонистов, в море отражаются огни кафе и здоровенная белая стела... Здесь параходики — не развлечение, а общественный транспорт, и на них продают талоны как на трамвай. Ну и конечно, круто, что сейчас — середина октября, а тут можно шастать в одной футболке (в Керчи так уже не пошляешься — северней).
Все курорты, где я был — они умеют быть притягательными, зазывать тёплым морем, музыкой и выпивкой, развлекать своей суетливо-беспечной жизнью, но всё равно остаются чужими — они созданы для отдыха, не для жизни, и это сразу ощущается. А в Севастополь я влюбился с первого взгляда, когда только-только в него въехал и даже ничего ещё не видел.
Может дело в том, что сейчас тепло, но уже не сезон, но я чувствую, что здесь можно жить, здесь хочется жить, и, чем чёрт не шутит, может я и буду здесь жить однажды.
Так вышло, что он стал первым из городов детской мечты, где мне довелось побывать, и что здорово, я ни капли не разочаровался, а совсем наоборот)
После Керчи и шести часов в автобусе по пустыне, ты вдруг оказываешься в городе, таком же красивом, как Питер, только вдобавок ещё и южном. Здесь безумно красивые здания, как старинные-дореволюционные, так и сталинские-послевоенные, и все — белые и очень опрятные; всевозможные монументы на каждом шагу, тоже разных эпох, бухта, побережье которой утыкано заведениями самого разного толка (как, впрочем, в большинстве курортов, только здесь они выглядят вполне прилично), а за набережной — парк с платанами и музыкой. В летнем амфитеатре (которые есть во всех советских парках, но всегда заброшены), рок-группа играет Алису, под которую бесятся малые дети, в нескольких десятках метров девушка поёт романсы под аккомпанемент двух аккордеонистов, в море отражаются огни кафе и здоровенная белая стела... Здесь параходики — не развлечение, а общественный транспорт, и на них продают талоны как на трамвай. Ну и конечно, круто, что сейчас — середина октября, а тут можно шастать в одной футболке (в Керчи так уже не пошляешься — северней).
Все курорты, где я был — они умеют быть притягательными, зазывать тёплым морем, музыкой и выпивкой, развлекать своей суетливо-беспечной жизнью, но всё равно остаются чужими — они созданы для отдыха, не для жизни, и это сразу ощущается. А в Севастополь я влюбился с первого взгляда, когда только-только в него въехал и даже ничего ещё не видел.
Может дело в том, что сейчас тепло, но уже не сезон, но я чувствую, что здесь можно жить, здесь хочется жить, и, чем чёрт не шутит, может я и буду здесь жить однажды.
Комментарии (3)
20:00
Диогены
16 сентября 2017
Последние пару лет я слышал от нескольких знакомых, что «Бочка» закрылась, и каждый раз приезжал туда и убеждался, что это не так: пропала вывеска, но бар оставался на прежнем месте, и был самим собой. В последние годы я редко бываю в центре, но почти каждый раз, случаясь в окрестностях Миллионной, заходил туда. В конце августа мы были там с отцом. Была отвратительная погода, мы сидели в «зале для некурящих», взяли по пиву, и я читал вслух Кортасара, сначала отцу, а потом и всему зальчику. Двум тёткам за соседним столом очень понравилось. Алёна принесла поесть, она была какая-то растерянная: сказала, что в сентябре решается вопрос о закрытии «Бочки»: это здание принадлежит Академии Наук, а у неё кончается срок аренды, и неизвестно, дадут ли продлить. Мы пожелали ей удачи, и пообещали, что придём в сентябре.
Сегодня тоже была отвратительная погода. Встретились с отцом в Петропавловке, куда он ездил по своим реставраторским делам. «А пойдём-ка в "Бочку"!» — предложил он. Сквозь редкий, но тёплый дождь дошли до Миллионной. Бронзовая табличка свинчена, на дверях — следы опечатки. Всё ещё не желая верить, дёргаю дверь. Конечно, заперто. «Кончилась эпоха» — снял с моего языка отец.
Сижу дома, пью тёмную «Ваську». А пост теперь пусть здесь висит, как памятник.
28 декабря 2012
«Кружки в шапках белой пены
Там, где греют даже стены —
Не кабак и не таверна,
Вы здесь дома, господа!»
© Джем
Снова «Бочка», снова пиво, снова весело.
Когда-то (страшно подумать, уже пять лет назад!) мы с Махаем вывели своё credo на тот момент: «Ни дня без "Бочки"». На протяжении всех этих лет дивный бар никогда не забывался нами: я открыл его всем своим друзьям, здорово приумножив количество постоянных посетителей, выпил с ними галлон «Василеостровского», выкурил тысячу сигарет, съел тонну гренок и прочей вкуснятины и замечательно провёл, в общей сложности, несколько суток своей жизни. Смешно, но я действительно могу причислить этот подвальчик на Миллионной к своему дому в каком-то смысле.
Впервые я попал в Бочку ещё в детстве, мне её показал отец (за что, спустя несколько лет, был не раз помянут добрым словом бабушкой
). Было лето, мы вышли из Эрмитажа, и сели за столик под зонтиком у входа в какой-то подвальчик. Я не помню, пил ли я тогда пиво, помню только гордый факт: я был уже в двух барах! — до тех пор, пока я не начал гулять один, мы почти никогда не сидели в кафе. Помню и как оказался в первый раз внутри — тоже с отцом, но уже зимой. Тесный зальчик для некурящих был полон, и мы прошли в глубины — по извилистому коридору, мимо кухни, в большой зал под сводчатым потолком. На самом деле, именно этот зал для меня и является «Бочкой»: о существовании первого, некурящего, я частенько забываю и считаю его чем-то вроде обманки для непосвящённых. Тогда отец взял нам на пробу по тёмному «Василеостровскому», сделал глоток, скорчил удовлетворённую рожу, и добавил что-то вроде: «Ммм, пиво, кстати хорошее!» (я тогда в пиве ничего не понимал, и принял на веру). Помню и ещё одну его фразу в тот вечер: «Классный бар: здесь никакие интерьеры, зато дёшево, сердито и отличное пиво!».
Эти слова с тех пор я повторяю каждому, кого привожу знакомиться с «Бочкой». И немного кривлю душой, потому что уже заранее знаю, что ему как и мне, однажды попавшему сюда, мысль о "никакизме" интерьеров не придёт в голову. Стены зала наполовину отделаны пластиком под светлое дерево, а с того уровня, где они переходят в низкий сводчатый потолок, шершаво покрашены в кремовый цвет. Из мебели — несколько небольших добротных морёных столов и таких же табуретов (не столь, правда, крепких, как столы, ибо ломались они на наших глазах и под нами неоднократно), и один гигантский столище — на большую компанию. С потолка вместо люстры свисает здоровый вентилятор, разгоняющий дым, а с недавнего времени — ещё и удивительная гирлянда в виде больших стрекоз, светящихся оранжевым. Новогодние гирлянды в «Бочке» висят всегда и не выключаются круглый год. А вот телевизор появился только в последнее время, и совершенно зря: пары колонок на окнах, негромко передававших «Наше Радио», было вполне достаточно. К счастью телевизор включается редко и ещё реже — со звуком, а мы никогда не садимся к нему лицом. На том месте, напротив телевизора, ещё недавно любил сидеть старик с тростью. Он всегда заказывал водку и выпивал её под горшочек пельменей. За этой нехитрой трапезой его можно было застать каждый день, причём почти в любое время. Мы окрестили его Диогеном. Не знаю, куда он потом делся. Как и мужик с ноутбуком, каждый раз просивший нас вести себя тише. Как и олдовый ролевик со стальным амулетом на груди, постоянно тусовавшийся у стойки. Это очень странно, но я почему-то скучаю по ним, даже по нервному дядьке с ноутбуком. Зато недавно появились новые люди, и тут же заработали кличку. Семеро бородатых ребят реконструкторского вида, вот уже второй раз подряд появляются в «Бочке» с рюкзаками и огромными совковыми лопатами. Все, кто изх видит, утверждает: «семь гномов». А ещё есть замечательная компания завсегдатаев, уже взрослых дяденек и тётенек, собирающихся за большим столом. Мы уже несколько лет с ними здесь встречаемся, и только сейчас наконец-то перестали стесняться друг друга, радостно здороваемся при встрече и периодически поём хором песни на весь бар
Это эрмитажники, друзья Алёны, хозяйки. Иногда поздно вечером она подсаживается к ним, и тогда есть шанс, что Бочка закроется позже чем обычно, и можно посидеть ещё. Кстати, единственный минус бара: он закрывается неприлично рано, только некоторое время назад закрытие в 10 вечера перестало быть обязательным правилом. Хотя, если бы его не было, мы бы, боюсь, сидели там круглые сутки.
«Бочка», как и мы, живёт по своим, особенным правилам. Где вы ещё найдёте место в городе, где кружка «Васьки», лучшего питерского пива, стоит 100 рублей? Где, если вы придёте со своим, вас не только не выгонят, но и вежливо спросят: «Бокалы принести или стопки? А штопор нужен?». Впрочем, это только вещественная сторона вопроса. Духовную описать куда сложнее.
В «Бочке» нет ни бархата, ни роскошных деревянных панелей, ни сотен старых вещей — ничего, чем принято украшать современные бары. Но здесь есть то, чего другие так усердно пытаются добиться всей этой дребеденью: уют. Из чего он рождается — то ли из желтоватого цвета бра над каждым столиком, то ли из вкуснейшего и совсем недорогого пива, то ли из улыбки Алёны, приветствующей с порога гостей — я не знаю. Скорее всего — из всего этого и ещё того, что мы сами туда нанесли. Во многом мы сами создали это место, обжив его кучей воспоминаний, знакомых лиц и весёлых баек. Это одна из локаций, которые я люблю всем сердцем, по которой скучаю и не могу себе представить... не хочу представлять.
Я знаю только, что «Бочка» — это нефиговая часть моей жизни. И я всегда буду её помнить.
Последние пару лет я слышал от нескольких знакомых, что «Бочка» закрылась, и каждый раз приезжал туда и убеждался, что это не так: пропала вывеска, но бар оставался на прежнем месте, и был самим собой. В последние годы я редко бываю в центре, но почти каждый раз, случаясь в окрестностях Миллионной, заходил туда. В конце августа мы были там с отцом. Была отвратительная погода, мы сидели в «зале для некурящих», взяли по пиву, и я читал вслух Кортасара, сначала отцу, а потом и всему зальчику. Двум тёткам за соседним столом очень понравилось. Алёна принесла поесть, она была какая-то растерянная: сказала, что в сентябре решается вопрос о закрытии «Бочки»: это здание принадлежит Академии Наук, а у неё кончается срок аренды, и неизвестно, дадут ли продлить. Мы пожелали ей удачи, и пообещали, что придём в сентябре.
Сегодня тоже была отвратительная погода. Встретились с отцом в Петропавловке, куда он ездил по своим реставраторским делам. «А пойдём-ка в "Бочку"!» — предложил он. Сквозь редкий, но тёплый дождь дошли до Миллионной. Бронзовая табличка свинчена, на дверях — следы опечатки. Всё ещё не желая верить, дёргаю дверь. Конечно, заперто. «Кончилась эпоха» — снял с моего языка отец.
Сижу дома, пью тёмную «Ваську». А пост теперь пусть здесь висит, как памятник.
28 декабря 2012
«Кружки в шапках белой пены
Там, где греют даже стены —
Не кабак и не таверна,
Вы здесь дома, господа!»
© Джем
Снова «Бочка», снова пиво, снова весело.
Когда-то (страшно подумать, уже пять лет назад!) мы с Махаем вывели своё credo на тот момент: «Ни дня без "Бочки"». На протяжении всех этих лет дивный бар никогда не забывался нами: я открыл его всем своим друзьям, здорово приумножив количество постоянных посетителей, выпил с ними галлон «Василеостровского», выкурил тысячу сигарет, съел тонну гренок и прочей вкуснятины и замечательно провёл, в общей сложности, несколько суток своей жизни. Смешно, но я действительно могу причислить этот подвальчик на Миллионной к своему дому в каком-то смысле.
Впервые я попал в Бочку ещё в детстве, мне её показал отец (за что, спустя несколько лет, был не раз помянут добрым словом бабушкой
). Было лето, мы вышли из Эрмитажа, и сели за столик под зонтиком у входа в какой-то подвальчик. Я не помню, пил ли я тогда пиво, помню только гордый факт: я был уже в двух барах! — до тех пор, пока я не начал гулять один, мы почти никогда не сидели в кафе. Помню и как оказался в первый раз внутри — тоже с отцом, но уже зимой. Тесный зальчик для некурящих был полон, и мы прошли в глубины — по извилистому коридору, мимо кухни, в большой зал под сводчатым потолком. На самом деле, именно этот зал для меня и является «Бочкой»: о существовании первого, некурящего, я частенько забываю и считаю его чем-то вроде обманки для непосвящённых. Тогда отец взял нам на пробу по тёмному «Василеостровскому», сделал глоток, скорчил удовлетворённую рожу, и добавил что-то вроде: «Ммм, пиво, кстати хорошее!» (я тогда в пиве ничего не понимал, и принял на веру). Помню и ещё одну его фразу в тот вечер: «Классный бар: здесь никакие интерьеры, зато дёшево, сердито и отличное пиво!».Эти слова с тех пор я повторяю каждому, кого привожу знакомиться с «Бочкой». И немного кривлю душой, потому что уже заранее знаю, что ему как и мне, однажды попавшему сюда, мысль о "никакизме" интерьеров не придёт в голову. Стены зала наполовину отделаны пластиком под светлое дерево, а с того уровня, где они переходят в низкий сводчатый потолок, шершаво покрашены в кремовый цвет. Из мебели — несколько небольших добротных морёных столов и таких же табуретов (не столь, правда, крепких, как столы, ибо ломались они на наших глазах и под нами неоднократно), и один гигантский столище — на большую компанию. С потолка вместо люстры свисает здоровый вентилятор, разгоняющий дым, а с недавнего времени — ещё и удивительная гирлянда в виде больших стрекоз, светящихся оранжевым. Новогодние гирлянды в «Бочке» висят всегда и не выключаются круглый год. А вот телевизор появился только в последнее время, и совершенно зря: пары колонок на окнах, негромко передававших «Наше Радио», было вполне достаточно. К счастью телевизор включается редко и ещё реже — со звуком, а мы никогда не садимся к нему лицом. На том месте, напротив телевизора, ещё недавно любил сидеть старик с тростью. Он всегда заказывал водку и выпивал её под горшочек пельменей. За этой нехитрой трапезой его можно было застать каждый день, причём почти в любое время. Мы окрестили его Диогеном. Не знаю, куда он потом делся. Как и мужик с ноутбуком, каждый раз просивший нас вести себя тише. Как и олдовый ролевик со стальным амулетом на груди, постоянно тусовавшийся у стойки. Это очень странно, но я почему-то скучаю по ним, даже по нервному дядьке с ноутбуком. Зато недавно появились новые люди, и тут же заработали кличку. Семеро бородатых ребят реконструкторского вида, вот уже второй раз подряд появляются в «Бочке» с рюкзаками и огромными совковыми лопатами. Все, кто изх видит, утверждает: «семь гномов». А ещё есть замечательная компания завсегдатаев, уже взрослых дяденек и тётенек, собирающихся за большим столом. Мы уже несколько лет с ними здесь встречаемся, и только сейчас наконец-то перестали стесняться друг друга, радостно здороваемся при встрече и периодически поём хором песни на весь бар
Это эрмитажники, друзья Алёны, хозяйки. Иногда поздно вечером она подсаживается к ним, и тогда есть шанс, что Бочка закроется позже чем обычно, и можно посидеть ещё. Кстати, единственный минус бара: он закрывается неприлично рано, только некоторое время назад закрытие в 10 вечера перестало быть обязательным правилом. Хотя, если бы его не было, мы бы, боюсь, сидели там круглые сутки.«Бочка», как и мы, живёт по своим, особенным правилам. Где вы ещё найдёте место в городе, где кружка «Васьки», лучшего питерского пива, стоит 100 рублей? Где, если вы придёте со своим, вас не только не выгонят, но и вежливо спросят: «Бокалы принести или стопки? А штопор нужен?». Впрочем, это только вещественная сторона вопроса. Духовную описать куда сложнее.
В «Бочке» нет ни бархата, ни роскошных деревянных панелей, ни сотен старых вещей — ничего, чем принято украшать современные бары. Но здесь есть то, чего другие так усердно пытаются добиться всей этой дребеденью: уют. Из чего он рождается — то ли из желтоватого цвета бра над каждым столиком, то ли из вкуснейшего и совсем недорогого пива, то ли из улыбки Алёны, приветствующей с порога гостей — я не знаю. Скорее всего — из всего этого и ещё того, что мы сами туда нанесли. Во многом мы сами создали это место, обжив его кучей воспоминаний, знакомых лиц и весёлых баек. Это одна из локаций, которые я люблю всем сердцем, по которой скучаю и не могу себе представить... не хочу представлять.
Я знаю только, что «Бочка» — это нефиговая часть моей жизни. И я всегда буду её помнить.
00:27
Шизофрения
Слова зажевали ленты,
Но раны не заживали
По внутренним континентам
Сиреною — крик: «Жива ли?»
Звонил — номер недоступен,
Лелеял елей е-мейлов,
В ответ — пустота и ступор
В полтысячи bad gateway'ев.
Сеть высосал — ничерта нет.
Кривляется бес болезный:
Искал твои очертания
На улицах — бесполезно.
Дом восемь, этаж четыре.
Меж рам — кома насекомых.
Мне шрам от тебя лечили
Так много друзей, знакомых...
Цикличный полив растений,
Взмах пыли с ворсистых тапок.
Безлича кривые стены
Слезает обжитый запах...
А в зеркале гад-лукавый
Всё чаще не слышит «Место!»
...а если они все — правы:
Тебя никогда и не... Стоп.
29 августа 2016. 00:18
Но раны не заживали
По внутренним континентам
Сиреною — крик: «Жива ли?»
Звонил — номер недоступен,
Лелеял елей е-мейлов,
В ответ — пустота и ступор
В полтысячи bad gateway'ев.
Сеть высосал — ничерта нет.
Кривляется бес болезный:
Искал твои очертания
На улицах — бесполезно.
Дом восемь, этаж четыре.
Меж рам — кома насекомых.
Мне шрам от тебя лечили
Так много друзей, знакомых...
Цикличный полив растений,
Взмах пыли с ворсистых тапок.
Безлича кривые стены
Слезает обжитый запах...
А в зеркале гад-лукавый
Всё чаще не слышит «Место!»
...а если они все — правы:
Тебя никогда и не... Стоп.
29 августа 2016. 00:18
Комментарии (9)
16:38
Собачья вахта
Кто пересилил спячку зимней лени,
Тому до лета приключений хватит.
На перекрестках сотен направлений
Ветра меня забросили в Тольятти.
Промокнут ноги — будет не до смеха,
Но прежде чем валить отсюда нафиг,
Надо исполнить то, зачем приехал.
Успеть взглянуть на памятник собаке.
Чтобы потом, в охапке впечатлений,
Как в куче листьев, неопрятно роясь,
На перекрестках сотен направлений,
Где-то в Тольятти откопалась совесть.
Чтоб поступая так, как мне удобно —
Любому быть готовой плюнуть в рожу,
Застыть под взглядом с бронзовым укором –
Под взглядом пса, который так не может.
Так зверь замерзший превратился в бронзу:
Бессменный караул живым по мертвым.
Он поведет своим холодным носом,
Посмотрит, как я покидаю город.
Круглогодичная собачья вахта...
Что ж, до свиданья, город незнакомый.
В который раз я все начну с начала,
Но помня, что бывает по-другому.
©Кошка Сашка
Тому до лета приключений хватит.
На перекрестках сотен направлений
Ветра меня забросили в Тольятти.
Промокнут ноги — будет не до смеха,
Но прежде чем валить отсюда нафиг,
Надо исполнить то, зачем приехал.
Успеть взглянуть на памятник собаке.
Чтобы потом, в охапке впечатлений,
Как в куче листьев, неопрятно роясь,
На перекрестках сотен направлений,
Где-то в Тольятти откопалась совесть.
Чтоб поступая так, как мне удобно —
Любому быть готовой плюнуть в рожу,
Застыть под взглядом с бронзовым укором –
Под взглядом пса, который так не может.
Так зверь замерзший превратился в бронзу:
Бессменный караул живым по мертвым.
Он поведет своим холодным носом,
Посмотрит, как я покидаю город.
Круглогодичная собачья вахта...
Что ж, до свиданья, город незнакомый.
В который раз я все начну с начала,
Но помня, что бывает по-другому.
©Кошка Сашка
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
00:11
'Заброшенный дом'
Случалось ли вам когда-нибудь растворяться в подъезде? Во всех его шорохах, в дрожи усталых лестниц, в трещинах краски и пятнах облупившейся штукатурки по стенам?
На четвёртом этаже истерично хлопают двери и звучит, распространяясь эхом по этажам, развесистый мат — там творится драма, достойная Шекспира. На девятом двое подростков, показательно сплёвывая на пол, курят заныканные за решёткой, между труб, сигареты, и столь же показательно мрачно высказываются о жизни — такой, как они её себе представляют. На втором этаже три крысы — взрослая самка и два темношёрстных подростка — задумали кражу из переполненного мусоропровода. Отзвук точечных движений их лапок растворяется в рваных изгибах трещин на краске; матушка-крыса и её крупная дочь подсаживают свою тонкую гибкую родственницу на край бездны и отходят по разные стороны, готовясь поймать скидываемые вниз дары. На двенадцатом этаже пахнет краской — закутанная в капюшон фигура рисует неоново-зелёным баллончиком на стене улыбающуюся рожицу с потёкшими глазами; нелепо одетый бородатый парень за спиной художника складывается пополам от хохота, в то время как чертящий улыбку раздражён — он настораживается при каждом шорохе. На четырнадцатом напротив выбитого окна кто-то выкуривает последнюю сигарету и в который раз улыбается мысли провести последние секунды в свободном полёте. С грохотом, достойным Дикой Охоты вниз несётся мусор, завершая падение болезненным аккордом хрупкого стекла.
Шорох полиэтиленового пакета, наконец сброшенного издёрганным деревом, растворяется в тёмных углах двора и перелистывает иллюзию. Сколько я могу себя вспомнить и лет до тринадцати, подъезд был моим храмом. Его размалёванные стены и облупившиеся лестничные пролёты были моей первой аудиторией. Я помню его, как часть себя. Дом 32, квартира 11. Лошадка-ложка для обуви и красные обои в прихожей. Зимняя шапка с пуговицей-якорем вместо кокарды. Я помню, откуда я родом.
На четвёртом этаже истерично хлопают двери и звучит, распространяясь эхом по этажам, развесистый мат — там творится драма, достойная Шекспира. На девятом двое подростков, показательно сплёвывая на пол, курят заныканные за решёткой, между труб, сигареты, и столь же показательно мрачно высказываются о жизни — такой, как они её себе представляют. На втором этаже три крысы — взрослая самка и два темношёрстных подростка — задумали кражу из переполненного мусоропровода. Отзвук точечных движений их лапок растворяется в рваных изгибах трещин на краске; матушка-крыса и её крупная дочь подсаживают свою тонкую гибкую родственницу на край бездны и отходят по разные стороны, готовясь поймать скидываемые вниз дары. На двенадцатом этаже пахнет краской — закутанная в капюшон фигура рисует неоново-зелёным баллончиком на стене улыбающуюся рожицу с потёкшими глазами; нелепо одетый бородатый парень за спиной художника складывается пополам от хохота, в то время как чертящий улыбку раздражён — он настораживается при каждом шорохе. На четырнадцатом напротив выбитого окна кто-то выкуривает последнюю сигарету и в который раз улыбается мысли провести последние секунды в свободном полёте. С грохотом, достойным Дикой Охоты вниз несётся мусор, завершая падение болезненным аккордом хрупкого стекла.
Шорох полиэтиленового пакета, наконец сброшенного издёрганным деревом, растворяется в тёмных углах двора и перелистывает иллюзию. Сколько я могу себя вспомнить и лет до тринадцати, подъезд был моим храмом. Его размалёванные стены и облупившиеся лестничные пролёты были моей первой аудиторией. Я помню его, как часть себя. Дом 32, квартира 11. Лошадка-ложка для обуви и красные обои в прихожей. Зимняя шапка с пуговицей-якорем вместо кокарды. Я помню, откуда я родом.
Комментарии (4)
Чтоб я не вывесил такую вещь?! Фигушки! 
Гори огнём твой Третий Рим!
Лови мой ритм!
Гори огнём твой Третий Рим!
Лови мой ритм!